Брут был изнанкой известного мира, предоставленная во всей своей красе. Тот город, что живёт внутри любой торговой империи, любой политической столицы, заточенный в подземельях и тенях. Изнанка жива, покуда жив город, паразитируя на теле домов и дворцов, высасывая из них соки, чтобы оставлять ту малость, коя даёт городу отстроиться и наполниться соками жизни вновь, дабы паразит вновь впился в него клыками. Брут же - дело иное, завершённая ипостась той твари, что обитает в городах, но та, которая не нуждается в видимости и защите, чтобы жить. Преступность отрекается от общества, которое их вскармливало, но и ограничивало, подобно строгой матери. Сравнение, наполненное ужасом осознания, сколь близко оно оказывается порой к истине. И Брут уже не ребёнок, он обрёл силу в своих руках и ногах, чтобы выжить самостоятельно.
Ивеллиос наблюдал этот город от маленького лагеря единомышленников, сложивших узды своего странствия в поисках господ. Они освободились некогда, забрав себе сталь мечей и доспехов, чтоб служить лишь собственной воле, но пред ними выросли стены законов и дороги, по которым им вновь и вновь приходилось прокладывать путь от замка к замку, преклоняясь, как беднейшие рыцари дорог. И осознав зависимость, бедность той жизни, наёмники возвели форты, собираясь в группы. К ним стягивались и пираты, и рабы, и куртизанки. Был возведён город, ширящийся своими границами из года в год. Что за град  сей мрачный, где грязнейшие улочки трущоб могут через сотню шагов по лестнице перерасти в широкую мощёную мостовую дворцовых кварталов? И столь понятно глазу выглядит всё это со слов чужих, но вглядываясь в суть, порой стирается грань, где живут рабы, а где господа.
Бессмертный вглядывался в этот опыт алхимии человеческой души, возводящей то, что жить по законам мира неспособно. Свобода во всей своей красе, лишенная изящества стихов и величия философского трактата - вот он отчётливый выбор и граница в мощный каменных вратах города. Здесь можно быть властным и быть свободным ото всякой власти, отсечь от сердца всякую мораль, придав мировоззрению животную простоту, а после возвеличивая в ранг святого собственную волю. Картина в двух цветах - прекрасном и безобразном и зависит лишь от самой мелочи желаний. Иной путь же путь, отличный и похожий, лежит во следовании долгу, наперекор воли сердца, воспевая тем свободу от себя во благо той идеи, что хранится в потаённых уголках разума. И всякого смертного этот выбор рвёт со всяким страхом, когда они стоят у входа в Брут. Тот, кто не выбирает обречен на смерть или униженья, а тот, кто выбрал - испытаний веры и таланта своего.
Всякий раз Ивеллиос вглядывался в трещины, ожидая, когда же расколется Брут, но трещины сходились, слипались и застывали вновь, подобно влажной глине. Сколь времени провёл он здесь, снимая и с себя приличия маску, ощущая безумно простодушный дух, забывая, сколь много в этом крови. Он шёл по улочкам, ожидая всякий раз неумелого воришку иль банду грабителей, чтобы развеять боль хоть в частице своей. Разразиться гневом, упиться похотью и ядом в чужом разложении души, не чувствуя себя отречённым и одиноким. Сколь много зла за ним - такого списка преступлений не всякий умелец в Бруте сумел за жизнь свою достичь.
Оглянувшись на вопрошающую ученицу, бессмертный понял, что девушке и не видать было Брута ранее, не чувствовать гуляющую по переулкам затхлость, сменяющие друг друга толпы и пустоту, в коей не сыскать живой души, а если всё же постараться порыскать по теням, то можно и собственной души лишиться в одночасье.
- Мне нужно проведать друга, - кивнул Линарии эльф и вновь начал рассматривать покосившиеся деревянный дома, сплошь и рядом перетянутые верёвками, на которых сушились влажные вещи. Воздух от влаги казался дождливым, лишь запах плохо простиранных вещей, да грязной вонючей воды говорил об обратном. Но кварталы сменяли друг друга в этом городе в самом деле стремительно и из очередной улочки охотники вышли на улицу, которую невозможно уже было назвать улочкой, ибо она была достаточной широкой, но и ко дворцам имела слишком далёкое отношение. Теперь средь старых насквозь прогнивших деревянных халуп, в которых умудрялись вместиться по три-четыре семьи появлялись и стройные каменные здания. На некоторых из них даже были вывески: мастерская сапожника, пекарня, травник. Начинался ремесленный квартал во сравнении с обычным городом, но в Бруте за всякой вывеской таилась своя тёмная тайна.
- Это квартал убийц. Отличить довольно просто: убийцы предпочитают индивидуальность, поэтому обитают рядом или вовсе под ликом ремесленников одиночек. Если много постоялых дворов, таверн - это улицы наёмников. Если рядом с морем и пахнет ромом - пираты. Куртизанки и воры обычно всегда неподалёку от тех и других. Идёт большое строительство - значит квартал рабов. Убийц бояться не стоит, так как они убивают за деньги, но и влезать в переплёт нам тут вовсе не нужно. Впрочем, это верно про весь город... И лучше тут в дракона без веской причины не обращаться.

Пусть и вывернутый наизнанку, но город, открывающий пасть в поисках всё новых и новых жертв. Ненастный зверь заглатывает много больше, чем лишается изо дня в день окровавленными лужами в грязнейших переулках. И столь ли много на деле костей держат тело мощённых дорог кварталов владык? Хаосом звучащий закон силы правит бал, коронование зла, воздвигающего трон над поверженными столбами морали, что ныне лишь кости святых. И всё же жестокость делит саму себя, мощи породившего порядка съедая. Рождается новый мир, из года в год выдалбливая в скале очертания мира, отличного, но и одновременно единого с тем, что обитает по ту сторону крепостных стен.
И тут живут дети, и матери их, взращённые новым порядком, звучащим и племенной дикостью, и мудростью новейших слов и мнений, рвущих порядки обыденного в клочья. И некогда бывший угнетённым рабом раскрывает талант своего знания и деятельного мастера. Ворам и убийцам всякий приют подобен, но в Бруте ярмо ужаса преступности золотом и почётом покрывается, отныне освящая подобно рыцарскому рангу. А что же рыцари, нашедшие свободу и причины сорвать цепи обетов, обрести единство тела и души, стремящейся к бою? Не каждому по вкусу вино, ядом отравляющее тело и рассудок, но сколь же много и тех, кто всё ради души на кон игры с Бездной поставит?
- Частенько. Если хочешь узнать нечто абсолютно новое и уникальное, то лучшего места не найти. Город растёт в разнообразии ликов и мнений, ничем не сдерживаемых. Такого не найти и в лучших библиотеках, если умеешь отличать реальность от вымыслов,  - задумчиво сказал эльф, вслушиваясь в замысловатую вязь десятков языков, звучащих отовсюду. Террийские диалекты юга, суровый северный, более изящный западный, множество островных языков - и то лишь близлежащие регионы, с которых тянутся к своей свободе смертные. Единство столь многого невиданно и на крупнейшей вейтральской ярмарке, блистающей флагами сотен знатнейших домов и королевств. Здесь, средь нищеты и смерти рождается говор и мненье, то, чем столь наивно пренебрегают мыслители и мудрецы, внемля лишь возвышенным речам, напыщенной мудрости, да слабости пред догматом своего сердца, пусть и ведающего сомненья методом.
Убийцы, воры, куртизанки - всё это лишь ярчайшие самоцветы в кольцах Владык, не более. Стоит объединить иначе, тогда родятся новые цвета: всевозможные банды, чернокнижники и алхимики, еретики и гонимые с родины прочь мыслители, не нашедшие понимания средь сородичей. Всякий злодей знает, что лучшего места для укрытия не сыскать на всём востоке, а может и вовсе мире.  Но Ивеллиос из тех злодеев, что в Брут вложил свои глаза и уши, превратив весь город в информационную сеть, не хуже Наблюдателей внемля голосам и звукам шагов внутри.
Сделали ли войны его суровым изгнанником обыденной жизни, раз Брут стал благим для души островком, чтобы предаться размышлениям или облегчить тоску и страдание? Жестокость вокруг была подобна прошлому: тому пеклу демонов, где Ивеллиос был царем и игрушкой при единственной богине. Дворец, наполненный беззаконной магией и хаосом всевозможных явлений, обращённых в утеху воле Теон. И пусть Брут лишь блеклая тень демона, поедающего собственную плоть, Ивеллиос находил здесь некие силы и напоминание о том, с чем он борется с самого зарождения времён. Всегда нужен демон больший, чем ты сам. Иначе зло просто теряет свою природу, превращаясь в великие деяния истории.
Из подворотен глядели пары глаз, покуда охотники приближались к удивительно стройному и благородному деревянному дому с каменным основанием. Ивеллиос не стал оглядываться на подозрительные и отдающие щекоткой в затылке взгляды - для Брута это чувство очевидно. Дважды эльф стукнул в дверь, взывая в хозяину.
- Не похоже, что меня обманули по поводу дома, - глянув на двухэтажную постройку, сказал эльф. Внутри послышались плохо скрываемые шаги и металлический лязг, более чем похожий на заряженный арбалет. В приоткрытые ставни окна донёсся охрипший мужской голос:
- Убирайтесь! Я уже заплатил!
Ивеллиос хмыкнул и ударил в дверь кулаком еще раз, в сторону окна говоря:
- А кто-то говорил, что обязан мне по гроб, но мёртвые так отчётливо не говорят, молчу уж про пользование арбалетами.
И неуверенные шаги сменились на быстрые, громкие. Не прошло и полминуты, как тяжелая окованная металлом дверь открылась и пред охотниками предстал молодой светловолосый человек, весело улыбающийся гостям. Из-за взъерошенных волос, упавших на лицо, трудно было увидеть что-то кроме рта и щёк. По мятой одежде похоже было, что хозяин дома еще спал.
- Таллион, мой старый добрый друг! Заходите, заходите! - приглашение, от которого трудно отказаться в негостеприимном городе. Внутреннее убранство дома представляло из себя самый настоящий кавардак: на столе и шкафах стояли бутылки, свёрнутый пергамент, всевозможный инструмент, местами еда и сосуды. Местами окна были закрыты и дом освещался свечами, в других местах тонкий лучик света проникал сквозь ставни, проливая свет на блестящую в воздухе пыль. Ивеллиосу подобное зрелище было не ново, но нынешний масштаб поражал.
- Экспериментируешь?
Хозяин, закрывая дверь на засов, резко оглянулся на устроенный бардак и неловко промычал:
- Ну я не ожидал гостей, тем более вас. Ты же знаешь, я предпочитаю медитировать среди вещей... Но может ты меня представишь своей спутнице? - тут же набравшись смелости, предстал перед охотниками человек, одёрнув прядь, чтобы хоть один его глаз был виден. Ивеллиос пригляделся к его лицу и сверлил его взглядом пару минут. Потом взглянул на Линарию.
- Лина, моя спутница. Это Альберт Басти, художник из Терры.
"Просто художник, можешь не остерегаться", - голосом прозвучало в голове девушки. Ивеллиос слегка улыбнулся и кивнул, призывая вести себя свободно. Впрочем, у Линарии это более чем получалось и без его советов.

Отредактировано Ивеллиос (24.11.2016 18:55)

Улыбки на лицах, рождающееся тепло дружелюбия - картина, нотками радости покалывающая сердце, очерствевшее сотни раз. И всё неспособно оно быть камнем, ибо оно живо и движимо идеей, целью иль жаждой её обрести. Всегда есть мысль и чувство, безвольное движенье в сути одних лишь восставших мертвецов. Ивеллиос улыбнулся вместе с ученицей и художником, на мгновение ощутив себя будто бы на пороге дома, где есть те, о ком ему заботиться и кто позаботится о нём. Маски, всего лишь формальности далёких знакомств - Ивеллиос знал Альберта и Линарию, чуя, сколь особенны они ему, сколь наполнены эмоциями, живы. Только... это лишь порог дома, который бессмертный никогда не сможет перешагнуть, зная, сколь он чужд он проклятием, зная лишь увядание чужое, замечая каждую трещину в рассыпающейся картине, что он пытался рисовать. И знал, что рано или поздно холст вновь и вновь опустеет, вернёт свою чистоту, но пред глазами будут лишь призраки некогда живого мира. А новый будет лишь серым подражанием, маской чувств.
- И мне очень приятно, Лина, - кивал художник, а после оглядел свой творческий беспорядок, - О, рад, что вы оценили обстановку, пусть она и к глубочайшему моему сожалению пока не очень удобна для приёма дорогих гостей... Но один из столов у меня пуст, пройдёмте. Вам явно стоит отдохнуть после путешествия как минимум по улицам этого города.
Ивеллиос кивнул и проследовал за художником. За на диво свободным от вещей небольшим круглым столом их вскоре встретили пара свечей, кувшин с водой и несколько глиняных стаканов. Альберт поспешил в погреб за едой, покуда охотники располагались. Эльф снял снаряжение и тяжелую куртку. Усталость не тревожила тела истинных невероятно долгое время по сравнению с обычными смертными народами, но всё таки острыми чувствами улавливался тот лёгкий восторг облегчения, когда сталь доспехов становится невесомой, а прохлада сквозь тонкий лён рубахи вновь касается кожи.
- Я долго не выходил на улицу за едой, поэтому запасы мои оскуднели, - раскаивающимся тоном произнёс художник, ставя на стол небольшую корзинку с сухарями и сушеным мясом, да кувшин с вином, - Не помню только, когда я успел написать тебе, мой друг, о том, куда я переехал?
Ивеллиос усмехнулся, принимая угощение.
- А ты и не писал. Я сам тебя нашёл, чтобы ты объяснил, что миролюбивый художник забыл в негостеприимном Бруте... Но у меня еще возникла пара других вопросов, - тут эльф стал серьёзным, - от кого ты с арбалетом запираешься в доме, доедая последние запасы, будто осаждённый в крепости? Ты - гедонист и ради пряного свежего мяса да южных вин готов пойти на любой, даже самый опасный базар. И, что еще важнее...
Художник был весьма опешившим, а Ивеллиос достаточно быстрым, чтобы отбросить навязчивую прядь со лба человека, открывая взору охотников опухшую половину лица, налитую коричнево-фиолетовым цветом.
- Кто и за что тебя так невзлюбил?
Не похоже было, что тема разговора была приятна художнику, касающемуся пальцами обезображенного лица. Отвёл глаза, стыдясь то ли лжи, то ли уродства, то ли слабости. Ивеллиос знал, что рушит тот очаг, что не так давно радовал его ощущения, но эльф должен был знать. Иллюзия неведения, пусть и блестящая звёздами зримой радости, но только слепота. Бессмертный мог легко прочесть через касание, но это было бы нечестно. А сейчас он лишь уверился - другу нужно было выговориться.
- Быть художником в Терре нелегко, Таллион. Ты либо часть чего-то, либо никто. Лордам не нужны художники, гонящиеся за идеей. Им не нужны их имена, им нужны портреты, блестящие золотом доспехи, цепкий взор, мощь во всей фигуре - одна сплошная ложь, я видел их жалкие мысли и не менее жалкие эмоции. Они гонятся только за собой, им неинтересно творение, которое может из цветов и изящных кувшинов взять всё самое прекрасное, лишённое недостатка и придать им одну единственную форму, идеал. Красоту вообразить в вещи, которую никогда не сотворит природа, как бы она ни старалась...
Хуже лордов только церковники. Им нужны иллюстрации для книг. Шаблоны, идеи, которые переписываются уже десятки лет целыми сотнями так называемых творцов! - художник в гневе ударил по столу, - Они не творят ничего прекрасного! Это как стрелы для самого обычного лука, самые обычные ложки, гвозди - в этих рисунках нет души.
Я пытался рисовать для себя, прикрываясь необходимостью служить тем или другим. Потом я пытался экспериментировать. Меня поймали за тем, что я рисовал обнажённые тела продажных женщин. Из города меня выгнали, а творения сожгли. На те сбережения, что у меня были, я мог добраться только до Брута, а здесь поселился в доме моего друга, он тоже художник и давно звал меня в гости. Он отдал мне этот дом, пока я не разберусь с деньгами, чтобы уехать. Но я больше не хочу уезжать, Таллион! Это свободный город, полный людей, готовых как перерезать тебе глотку в подворотне, так и с искренним чувством поддержать твою идею, вступить в беседу, сказать такое, за что в Терре лишиться головы недолго! Я рисую здесь гениальность, обличённую в благородные и самые безобразные формы...
Ивеллиос отпил воды из чашки, глядя в художнику, угадывая бушующее творческого возбуждение в груди Альберта. Это та идея красоты, что его привлекала в душах, то, чем он хотел бы жить вновь. Первой влюблённостью, лихорадкой дела, огнём путешествий - ярчайшие вспышки, которые едва ли получится повторить. Но эльф, хоть и чувствовал то лёгкое удовлетворение чужим пламенем эмоций, с которым сам готов был писать картины, всё же оставался сосредоточен на вопросах, что побудили его начать разговор.
- Но в стечении всего гениального не может быть и без того, что окажется против тебя. Ты забрался в неспокойное место, Альберт, сделал слишком опасную ставку.
Художник нахмурился. Он не любил, когда его отчитывают, будто нашкодившего ребёнка. И как тонко он чувствовал непонимание тех, как старался он скрыться от авторитетов и годов, прочтённых книг и воспринятых учений. Он свободен, он честен быть свободным от всего. Но вместо гневных оправданий Альберт вздохнул и продолжил свой рассказ:
- Эта и несколько улиц неподалёку принадлежат четырём убийцам. Всех их я не видел, только двоих, братьев дер Фьюз. Они собрали банду и поддерживают здесь свой порядок. Один из братьев, его называют Мясником, требовал с меня денег за безопасность. Я платил, но потом его бандиты набросились на меня и избили... без причины. С тех пор они стучатся раз в несколько дней, требуя, чтобы я им открыл. Но я заплатил! Поэтому теперь я стараюсь не вылезать, жду, когда всё уляжется...
Ивеллиос откинулся на спинку стулу и посмотрел на девушку с немым вопросом. Он мог справиться и сам, да и проблема звучала чуть ли не опаснее первой их совместной передряги. Бессмертный не смел требовать от Линарии того, что никак не будет связано с деятельностью охотников. И всё так же оставлял ей выбор, но отчего-то уверенный в одном единственном решении девушки, преисполненной чувством добра и справедливости.

Он видел прежде всякие души, отражённые в лицах, мыслях и поступках. В тёмном лесу помыслов и ощущений, неведомых и самим их обладателям, бессмертный замечал порядок и свет. Ничего более не однозначно, как было во времена богинь, покуда вечный мрак или слепящий свет заполонял сердца и мысли бренных тел высших сущностей, подобных ему самому. И всё таки это была слепящая пустота, цепи и законы, начертанные на глиняных табличках самой их природы. Иной оттенок жизни ему был неведом, покуда свет не слился с тенью, вспышками в мыслях и чувствах превращая ясность пред глазами в нечто сереющее множеством цветов.
Эльф сидел в роскошных шатрах, внимая мысли, вглядываясь в мир, где больше не видел понятного ему четкого контраста меж добром и злом, как всякая тварь различает огонь и лёд. Но отныне нет, он чувствовал и мыслил так, как делал всякий смертный под его же руководством. Сомнения, жгущие при каждом шаге, при каждом сказанном слове рождалось чувство оставшегося за спиной выбора, в котором нет судьи, рассекающим мир на истину и ложь. И не столь больно врать и лицемерить искусному в войне солдату, но принимать как ложь самого себя, внимавшего столетья цели, сомнительной и безуспешной сквозь миллиарды битв и стычек, сквозь поля сожжённых душ. Ивеллиос почувствовал укор и совесть, заждавшихся в череде своей на многие века...
Но ныне эльф искусен в душах, как будто пережил их все. И так ведь было, ведь даже истинный дракон, отжив и больше многих тысяч лет, не пересёк черты всех чувств и впечатлений, но эльфу была дана безвременность , вечность до забвенья мира, где лишь богини воспылают местью ко всему живому, что отреклось от них. А теперь, взирая на Линарию, он вчитывался в чувства, понимая, сколь опасны для девушки они.
Не в принципах его было брать дракона в ученицы - слишком чиста и благородна сердцем девушка была, стремясь так откровенно к справедливому воздаянью там, где справедливость мерят по монете и остроте меча. Он дал ей выбор, но отчего-то всякий раз считал, каков исход случится, зная и порой желая ошибкой стать. Линарии не престало следовать за ним, внимать словам убийцы в разы страшнее четырёх, о которых говорит художник ныне:
- Про Мясника сказать могу: живёт он на соседней улице, в мясницкой, как вы сможете узнать. Там банда вся его - я не посоветую вам лезть туда. Те люди опасны.
Ивеллиос сверкнул глазами:
- Как и я.
Альберт опустился на стул, вино попивая виновато на охотник взирая. Эльф знал, как неловка та беспомощность для человека, который привык быть титаном средь живых. Его знаниям и таланту лишь некоторые могут в мастерстве отказать, коль пожелают, но тех слов либо зависть гложет, либо совсем иное капризное неудовольствие.
- Его брат священник, но где живёт - не знаю. Он миролюбив, с ним безопасней говорить, да и денег от меня ему не надо. Остальные двое - сказать мне нечего о том, кто иль что они такое... Берегитесь, друзья, прошу вас.
Ивеллиос поднялся, одевая куртку и мечи. Молча покинул дом, чтобы снаружи дождаться Линарию. Сомневался иль был уверен? Эльф не знал, где грань, за которой он блуждает в потёмках иллюзий и пустотных ям.
- Он прав, Лина, побереги свой гнев. Нам не одолеть их всех, а если одолеем - тем хуже для него, - кивнул на дверь охотник, - Придут другие, злее и ужасней. Это Брут, здесь либо ты чудовище, либо тот, кто над тобою имеет власть. Придётся пойти на поводу у них и принять на себя роль слабого, который никого и никогда не укусит. Знаю, звучит для тебя не особо приятно, но с чем-то нам приходится мириться...
Он замолк, с каким-то сочувствием глядя в глаза девушки, словно желая сказать, но всё же ускользая мыслью. Застёгивая ремни на ножнах, проверяя ход клинков, Ивеллиос продолжил речь:
- Охотнику часто приходится договариваться с злодеями, избирать то зло, с которым можно жить. Иное дело осколки - они могут быть подчинены, но лишь какое-то время, пока не отравят рассудок. С ними нет договора, лишь борьба за власть. Поэтому наша миссия их уничтожить. Со всем злом, которые мы так называем, нам не совладать... Будешь держать себя под контролем?

Мир, разделённый мечтами и печалью напополам. По одну сторону циничная пустыня мертвецов, где все смертные подобны пешкам на столе, безлики, безымянны, как букеты цветов. Они могут быть прекрасны день иль два, услаждают взор и обоняние, но закрывая глаза они всё равно лишь безмолвные растения, которым всегда придёт череда умирать. Так мыслили богини, творя свою кровавую игру и так вынужден поступать вновь изо дня в день, становясь царём и богом.
Но что с другой стороны? Цветущие поля зелённой травы, заливающие изумрудным светом сам горизонт. Ветерок легчайшей прохлады, гонящий прочь солнечный зной. Жизнь, где он свободен, где нет больше бесконечной гнетущей муки погони. Он оглянется и не узрит облезлые чернеющие и сверкающие неистовым гневом и мраком тени, оскаленные пасти призраков сомнений и грехов, утягивающих его душу за собой. Там не будет богинь, извративших его волю и душу, наделивших его силой лишь разрушать, а после вновь и вновь подсовывая в руки живые игрушки, которым он по природе своей мог лишь до звонкого хруста сворачивать шеи. Но изумрудные поля были мифом. За бесчувственностью смерти будет лишь сонливая тьма, с которой он уже и рад был согласиться, лишь бы не...
"Не видеть, как гибнут на моих глазах их мечты" - с сожалением смотрел на сверкающий янтарь в глазах Лины. Её глаза потускнели с тоской и сожалением, с каким-то предубеждением к себе. Ивеллиос выдохнул, понимая, как просчитался с эмоциями, звучащими столь неоднозначно в мире, что он творил вокруг себя. Линарии эта тоска еще была незнакома. И если сочувствие иной природы сверкало в его взоре мгновениями раньше, то ныне он сам его заслуживал, древний глупец!
Укоризной звучали мысли, слишком стремительные, чтобы углядеть их поток обычным смертным. Эльф не сожалел о тех силах разума, коими наделяла его магия, позволяя просчитывать моменты, буквально проникая в течение потоков времени, но слишком медленной порой казалась тяжесть обыденности вокруг. Для колдунов над законами протяженного и мыслимого его могущества само пространство и время звучали иначе, не как объективный природы закон, но лишь как инструмент.
- Дело не только в городе. Многим на твоём месте пришлось делать суровый выбор между добром и необходимостью вне этих стен. Примиряться с войнами, которые уносят сотни и тысячи жизней, с вездесущей властью денег, с головорезами всех мастей: от уличных бродяг до особ королевской крови. Поэтому я если и беру в ученики кого-то, так тех, кого... переломили. Как меня. Не стоит верить в святых - если они и есть, то они немы.
Он лишь усугублял, прекрасно сознавая это. И всё же он был тем образцом, избирающим из добра и зла. Выгода звучала безмолвным повиновением дракона, присягнувшего к нему из веры в правое дело охотника. Она вверила ему жизнь, вслушиваясь в мнимую ей мудрость речей эльфа, покуда не знала ни имени, ни истинности истории. Сколь много мудрый повелитель душ, мастер над живыми куклами мог вынести, то поднося угощение, то отнимая его, усладить любой садизм души. Но довольно горчащего вкуса загубленных душ, того тошнотворного запаха сожжённых им сердец. Нет, Линарии он мог и надеялся дать большее, чем тем, кого провёл через лабиринт собственных кошмаров и мук, обращая ненависть в благородный, но всё тот же гнев.
- Послушай. Этот город не оставит ни единого хорошего впечатления у тебя, я знаю. Ты согласилась идти за мной, но как только ощутишь сомнения в своём выбор - скажи мне, что решишь. Не сомневаются лишь глупцы, а я обещать веры в собственную безукоризненность не смогу ни сейчас, ни впредь, ни в любой прошедший век.
Вверяя тело тени переулков, Ивеллиос двинулся к улицам, где острым слухом улавливал звон стали о сталь и стойкий липкий запах крови убитых животных и людей.
- Я знаю этот район, но не знаю, где искать священника. Решим корень проблем.

Вера окутывает сонливым сумраком чутьё. Огнём выжжены глаза, безлично взирающие серый мир и бессмертного, как часть обыденности. Но может чутьё есть сама вера, мельчайшее предубеждение, окрашивающее полотно в тон себе? Ивеллиос опустил взор, прикрывая глаза. Тягучий кисель времени развеивался, серый воздух ускользал сквозь пальцы, обращаясь в неощутимый поток. Густая краска мира, что можно было просто пальцами смахнуть с полотна картины иль с палитры художника - всё становилось сухим и твёрдым, как обретали в жаре печей свою плотность кирпичи. Ивеллиос вновь был в потоке событий и вещей, глотая тошнотный ком ощущений, тягучей абсурдности собственных слов, не достигших и доли цели.
Сквозняком дышали щели домов вокруг. Прогнившее дерево зияло дырами, слишком частыми, чтобы замечать, но в их тени сверкали глаза, шептали свою молитву потрескавшиеся губы. Эльф оглянулся на тени домов, что с усмешкой распахнутых ставень глядели ему вслед. Он слышал их, демонов, чьи семена зла он сам здесь сеял. Ибо ему было скучно быть героем, скучно творить добро, в котором он один был лишь изъяном. Что этот город? Подобие его души, кишащей червями, сомнениями и противоречиями, разрушающая саму себя, но столь же бессмертная, как природа всего разумного. Утопленная в крови и вине, полная пыли и грязи, слепящая своим огнём, но чернее самой ночи. Его жизнь, отражение благородного лика, усмешка бездны в любой живой душе. Бесконечная смерть.
Он слышал слова Линарии, а после коснулся её плеча, ободряющее прихлопнув пальцем. Она постоит за себя, а ему лишь надо помочь ей сдержать звон колоколов в своей голове, принуждающих к самой природе. Ивеллиос прекрасно был знаком с природой драконов, слишком необузданных в собственных мыслях и чувствах. Им под силу разорвать цепи, связующие чувства и разум, обратиться к хаотичной природной стороне, от которой сам эльф долго пытался их уберечь.
- Природа такова. Предки драконьего рода разрывались между разумным и природным началом. Первое из них руководит тобой и подобными тебе, второе - дикими. Но история скажет тебе, что это было не соизволение судьбы, а выбор каждого. Чудовищем или героем быть - решаем мы.
Вот они, плоды героизма во всей красе. Бессмертный предпочел скрыться в тенях, когда спасённые им эльфы обрели наконец дом и свободу от тирании богов. Они возвели дворцы и крепости, загнали чудовищ Шарисии к самому морю, безраздельно властвуя повсюду, чего коснуться мог взор. Власть пьянила, власть отравляла и развращала. И не Ивеллиосу уже было тягаться со всемогущим королевством с горсткой верных ему храбрецов. Вместо этого он смотрел в природу диких ящеров, где обитал зачаток разумной мудрости. И он развил эту силу в двух молодых драконах, чья власть положила начало Даферанду. Это было лучшим творением эльфа, ящеры навсегда остались его сердцу дороги.
Он прошептал:
- Не боя. Бойни. Неприятности... определённо уже наступили. Но мы на них согласились добровольно.
Эльф вышел к трёхэтажному каменному строению, мрачной крепостью высящейся над окружающими постройками. Дикий вопль, искажённый запертыми дверьми, проносился в тени дома, липким как смола ощущением холодка застревая в самом слухе. Ивеллиос посмотрел на едва колышущуюся окованную вывеску, на которой бордовой краской сверкала надпись "Мясная лавка". Но у входа в мнимую лавку сидели полдюжины громил, рассевшиеся у ящиков, ленно взирая на мир, будто они не сидят в грязи, но на вершине дома плюют в трущобы. Ивеллиос был уверен - это именно та лавка.
- Куда путь держите? - с пренебрежительной добротой бросил один из стражей логова зверя, глядя на приближающуюся парочку. Но прямой тесак на его коленях, медленно обтачиваемый бруском, зажатым в могучую ладонь, украшенную десятками шрамов.
- Мясо. По цене той, что не заломит обычный мясник, - подкинув в руке звенящий кошель, сказал эльф. Игра слов, законодатель моды Брута. Ложь и правда, переплетения метафор и оксюморонов были основой этой хрупкой и гибкой власти кровавого города. Громила усмехнулся и поднялся со своего ящика, положив тесак на оголённое своё плечо, а после открыл дверь гостям. Изнутри раздался отчётливый, но всё такой же сиплый крик, леденящий душу. Бандиту явно было плевать на оружие - Ивеллиос тоже понимал, что тот, кто ошибался внутри со словом и движением выходил наружу лишь в виде бесполезных обрезков и потрохов.
Их скрыл сумрак, в которой поблёскивали лишь свечи и их отражение в клинках и глазах их хозяев - прислужников самого необычного в мире мясника. Но его самого не было нигде видно, лишь угасал в глубине дома вопль, теперь различимо нечеловеческий.
- Босс! - кто-то крикнул в стороне, а после крик оборвался, сменившись шепотом и движеньями теней. Ивеллиос видел в сумраке стол и в приглашении отодвинутые стулья. Зловещий смешок подтвердил его догадку и эльф смиренно сел.
- Кто-то говорит о душе, о высшей сути всего разумного, - раздался хриплый насмешливый голос во тьме и даже Ивеллиос поёжился от того потустороннего холодка, что стыл в этом звуке, - Но только где-то теряется душа, как только начинает в чем-то нуждаться тело. Лиши воды поэта и все его строки будут тягучи и влажны, как ручей. Лиши мудреца еды - он будет рассуждать о ничтожности телесного, оправдывая свою ничтожную слабость... Священники говорят, что мы - суть высшие существа, но под кожей у нас самое обычное мясо и кости. Лорды говорят о высшем предназначении, но все они как грязные свиньи визжат и дёргаются, когда острие ножа проникает между рёбер.
Из тьмы внезапно выступил очень высокий и крайне худой человек. Его белая рубаха была грязна и блестела россыпями алых капель на разводах не выстиравшихся старых желтоватого цвета пятен. Руки человека были в свежей резко пахнущей крови, а пальцы сжимали нож, по которому всё еще бежали мелкие рубины. В лице человека трудно было разглядеть что-то человеческое и даже о возрасте говорить было трудно: оно сверкало искусственностью творений плохого чучельника. Словно содранная с чужой головы кожа, надетая на скелет этого... существа. По морщинам ему нельзя было дать меньше сорока, но глядели эти глаза той самой смертной бездной, что не различить в них цвета.
- Человек, эльф, дракон, - прищурился убийца, взглянув на Линарию, а потом перевёл взгляд на Таллиона, - А может драган? Разница... Только слова. Под которыми течёт кровь, бьётся сердце и пульсирует плоть. Мы ну лучше скота, который мы жрём, но каждый мнит себя повелителем мира... Я торгую мясом и коли вы здесь, то, значит, вы его хотите.
Ивеллиос положил кошель на стол, спокойно глянув на мясника, пусть и сознавал, что этот тип гораздо опаснее, чем мог понять наивный Альберт. В глазах убийцы сверкало безумие и безжалостная пустота. Когда ей подчинён разум и тело, то остановить крови поток под силу лишь чуду.
- Иной мясник готов продать цельную скотину, коли цена будет обусловлена... Есть человек, который заслуживает дышать, как и всякая тварь, рождённая в этом мире. И я хочу, чтобы его жизни не угрожали. Художник по имени Альберт - говорят, он у тебя в долгу. Сколько ты хочешь за его безопасность?
Что-то дёрнулось в лице мясника, что-то под этой обвисшей кожей щёк и губ. Что-то зловещее и злое, не сулящее ничего доброго охотникам.
- Да неужели? - со злым прищуром сказал мясник, положив окровавленные руки на стол, - Только вот слишком много мне должен этот сопляк. Он должен мне власть над собой, ответы и раскаянье, которое не звучит в моих ушах. Его дом здесь - ты, глупец, думаешь, мне многого стоит оказаться внутри и надеть этого сопляка на крюк?! Ну что ж, раз ты недоуменно так на меня глядишь, так слушай: моя женщина слишком уж увлеклась его изысками речи. А после и вовсе решила сбежать от меня. И я думаю, ваш трусливый моралист к этому приложил руку. Пока он мне за это не ответит - не видеть ему покоя.
"Проклятие. Слишком похоже на Альберта" - выдохнул тихо эльф, ожидающе глядя на Мясника. А тот ощутимо злился, накаляя обстановку.
- А может прислать тебя и твою подружку к порогу этого выскочки? Посредники, попытки откупиться - фыркнул человек, - Альберт еще больший трус, чем я думал.
Дверь резко открылась и в помещение вступил один из громил, как-то неуверенно ступая по скрипучим доскам. Мясник бросил еще один злобный взгляд на охотников, а после пошёл навстречу. Пусть они были в другом конце помещения, эльф прекрасно их слышал.
- Босс, один из подручных Священника зовёт вас. Говорит, что ваш брат в заброшенной церквушке на Серой улице, просит прийти.
Мясник хмыкнул и бросил в тень своим подручным:
- Этих двух сторожить! - а после повернулся к охотникам, - Если хотите выйти живыми, то лучше бы вам дождаться моего возвращения...
И он исчез. Эльф вздохнул, глядя на окровавленные отпечатки на столе.
- Проклятье.

Мир убийцы - абсурдная жестокость, вытекающая кровью из открытого перелома души. Он слишком стар, чтобы быть излеченным, слишком долго кость была на пекле солнца и вновь ей не срастись. Дефект мирной природы - говорят так мудрецы, сведущие сознанием и душой. Но только нет здоровья в теле и душе, ведь идеалы находятся по другую сторону от всего живого. Действительность искажена, двухголосой тварью зовя по разные стороны добра и зла. Там мечется душа в тенях, меж мрачными пещерами и слепящим светом. И редко кто становится однозначным и простым.
Мясник здесь не один такой, смеющийся надо всяким "мясом", кое он разделывать решил. Иные смыслы - всё есть оправдание, без которых невозможно жить, не принимая удовольствий. Ивеллиос смотрел на след кровавой длани, зная и себя, отрицающего собственную злобу. Лицемерие за каждым делом, боль... Жестокости с него было довольно, когда невинные гибли ни за что и хотелось в момент иной принять сторону врагов всякой жизни, некромантов, которые от жестокости хотели излечить весь мир. Все достойны смерти, ибо в ней, возможно, то единственное успокоение от всякого добра и зла.
- Не бойся, - прошептал эльф девушке, оглядывая недружелюбную тьму. Он тоже видел убийцы, окружавших их, лишь ждавших повода покрасоваться собственной жестокостью, нутром, подобным мясницкому. Но Ивеллиос не даст им повода восхититься пролитой кровью. За себя охотник волноваться и не станет, но для Линарии эта схватка завершится может горько.
"Линария, я разозлил зверя - это может дорого стоить, но останавливаться у нас нет права. И тем более мы не можем ждать. Я не знал, где находится Священник, но теперь знаю. Может он сможет успокоить брата, который к нему скоро придёт" - уже мысленно сказал эльф девушке, вновь без спросу забравшись в её голову. Сейчас это было необходимым. Жестами под столом охотник собирал и концентрировал в руках энергию, взглядом срисовывая окружение, которое он собирался подменить своим клоном. Густая тьма, почти неотличимая от реальной, стол и люди, обманчиво осязаемые - эльф знал толк в фокусах, обманывающих чувства. Его искусство и наука, коей он пытался постичь природу вещей, таких же неуловимых, как и его иллюзии реальности.
"Пока они будут видеть лишь то, что я хочу. Но обман не будет долгим, поэтому нам стоит поторопиться" - взяв дракона за руку, охотник унёс их сквозь пространство.
- Старая церковь, - сказал эльф, глядя на полуразрушенную серую постройку, одной лишь оградой напоминающей о том, что здание служило необычной цели. А сейчас и вовсе, служа убежищем тому, кто назвал себя служителем веры, тем не менее, не меньше лишал надежды людей, чем даровал её. Но Ивеллиос улыбался, ибо таких болезней души он повидал не меньше, чем религий.
У входа лежало тело. Эльф с первого взгляда понял, что это головорез из чьей-то банды. Он сторожил вход, но не заметил атаки со спины, отчего чуть не лишился головы, перерубленной в шее наполовину. Ивеллиос жестом приказал спутнице смотреть по сторонам, вытаскивая из ножен изогнутый короткий клинок, удобный, когда дыхание врага можно ощутить кожей. Но зрение, наполненное магией, не видела всплесков жизни вокруг, чёрно-белым облаком окутывая окружающий мир. Но охотник знал, сколь коварно можно скрыть свою жизнь, притворившись серым комком ничто, сокрыв своё дыхание и биенье сердца. Магии подвластно не только показывать, но и прятать.
За полуоткрытой дверью вновь был зловещий сумрак. Под ногами хрустела мелкая россыпь камней, оставшихся после разрушения церквушки. На сером камне повсюду были чёрные расплывшиеся следы - тени танцевавшего здесь огня. Там в потолке, где высилась над основным зданием колокольня, ныне зияла дыра, сквозь которую проникал тусклый луч серого света, брошенный сюда с грязного неба. И нет ничего более яркого, чем тусклый луч света во тьме. Он привлекал внимание, отбрасывал чувства восприятия прочь от теней, концентрируя внимание во свете. И там было на что взглянуть.
В центре зала была сломанная колонна, залитая кровью тех, кто сидел у неё. Шесть тел, опиравшихся спиной на колонну, кровавыми следами тянулись к центру с разных мест одного помещения. Их руки были сложены, сжаты в единый кулак, а кровавые пустые глазницы смотрели в свет, который будто выжег их зрение. У кого-то была пронзена грудь, у другого - перерезано горло. Но замысел собрал их в одном месте, чтобы быть жертвой, быть душами, молящимися за смерть одного, того, кто был привязан к вершине сломанной колонны. Он был высок, облачённый в чёрную мантию человек. И в какой-то момент Ивеллиос решил, что видит перед собой Мясника, ибо чрезвычайно схож был этот мёртвый лик.  Глаза его были на месте, ибо он не ослеп, глядя в небо онемевшим взором. Кровь на его руках уже засохла, до сих пор сжимая старый кинжал.
- Он мёртв... Не меньше нескольких часов. Кто-то послал вместо него того бандита, чтобы он привёл сюда Мясника, - Ивеллиос не мог оторвать взгляд от ужасной картины, - Но сначала сделал из своего убийства сцену...

Вокруг витали призраки, вопя и воя, но обычный слух их не ощутит. Магия даёт на то возможности, но не всякая, а лишь та, что сочувствует. И внутри раскрывается цвет чувства, а рваный вопль становится новым вечным ощущением чего-то вокруг. Остатки чужих личностей и душ, обрывки угасающих воспоминаний как воздух, как шум крови в ушах. Кто-то создаёт усопшим душам целые миры, полные чудес или ужасов, лишь бы уберечься от этой реальности загробного ничего. Святым воздастся светом и счастьем, а злодеям - звоном цепей и мраком в темнице богов. Но это мираж и сон, сотканный из страхов и чувства справедливого, что как благородный судья делит всех и вся. Но кто поделит добро и зло в нём самом, кто дал ему в руки молот правосудия? И кто есть тот смертный, нашедший на своих устах ветра сказку да приняв её за твёрдую быль?
Злодеи скажут прямо: мы лишены реального воздаяния, но лишь благородного уравнения. Некромантия - учение, наполненное ужасающей реальностью смерти. Оно жаждет открыть  правду природы мира, но это искание отрицают ради мифа, ради так называемой "чистоты". Кому, как не негодяям рыться в чужих останках, возвращая в истлевшую плоть движение? Истинный герой служит лишь свету, он облачён в сверкающий доспех и никогда не потревожит покой усопших. Ивеллиос свободен от таких сказок, видавший изнанку мира, порождённого злодеяниями. Он видел так называемых святых, чьи рясы насквозь пропитала кровь виновных и невинных. А если в их руках не была удавлено сочувствие и благородство, то что они за великие?
Ивеллиос наблюдал истинный героизм, полный сожалений и раскаянья. В этом героизме крови героя больше, чем его жертв, а воздух наполнен дождём из горьких слёз. И те жизни стоят больше, кто смирился с необходимостью выбрать зло, принять на себя ношу чудовищных поступков: стать монстром и тираном, железной хваткой клыков и когтей вцепиться в чьё-то горло и не отпускать, покуда твоё железное тело убережет от огня и летящих осколков. Капля крови в обмен на жизнь, боль ценою в свободу, зло, но ради хоть какой-то возможности сохранить добро. Не тот в глазах бессмертного герой, кто ради доблести предпочел благородную погибель, но тот, кто пожертвовал собственным благородством и честью ради самого шанса хоть кому-то остаться собой.
Может, мнил проклятый и себя героем, вспоминая, как перешагивал тела убитых им братьев? За считанные дни и часы он разрушил империю, предав огню поколениях эльфов и спардов, пока тьма Шарисии окутывала земли Ксероса. Он боролся за любовь, достойную баллад, за свободу и за отомщение тысяч позабытых лиц. Сколько тысячелетий шла кровопролитная война безо всякого успеха и смысла? Цель известна лишь произвольным душам богов, играющим в свои бесконечные игры. Но Ивеллиос сжёг свой и их мир, стёр с лица земли все города и сёла во власти слепой войны. Он вырвал сердце богини, наполненное свободой и окровавленными руками отдал её прозревшим смертным. Взамен на волю выбирать, он в вечности был  прикован к плоду своих преступлений... Тот единственный, кто не желал пережить смертельную схватку в древнем дворце, оказался вечным её узником и свидетелем.
"И вечно наблюдать чужое зло, как порождение собственного. Богини словно смеются мне в лицо, вновь и вновь показывая мне эти чудовищные картины и будто бы говорят: "Взгляни на последствия своего предательства! Разве их злодейства многим уступают нашим?".
Я мог бы выпотрошить воспоминания из этих духов. Они - уже не личности, а лишь их тени. Спроси их, и они перескажут тебе историю свою, будто это был прочитанный ими чужой дневник. Но не рядом с Линарией - ей этого не стоит видеть".
Эльф вздохнул, присев перед загустевшей лужей тёмной крови. Сквозь плиты она растворится в земле, уйдёт с водой протекающей крыши в глубину стоков, соединится с потоками такой же. Брут истекает кровью, бесконечно раненый, озлобленный зверь.
- Их убивали по очереди, а кто-то из них даже сопротивлялся, - глядя на места, откуда тянутся кровавые следы к колонне подытожил эльф, - Священник был последним... Во всём этом есть какое-то участие, личный почерк. Не похоже на наёмных головорезов... Что скажешь?
Он оглянулся на ученицу. И без труд увидел лёгкую морозную дрожь в фигуре той, кто согласилась следовать за ним навстречу злу. Но она не была готова. Линарии не приходилось быть жестокой, по крайней мере достаточно для этого места.
- Мясник в паре улиц отсюда - у нас есть немного времени. Не думаю, что нам стоит попадаться ему на глазах в подобном месте... Ты права, Альберт стал для него меньшей из проблем, но нам от того не легче. Некто громко и напоказ решил сменить власть в городе мастеров бесшумно орудовать ножами - как думаешь, это нечто нормальное?
Он отвёл взгляд от ученицы, вновь уставившись на остывшие и будто уже приросшие к камню трупы. Безумие множится само из себя, а бессилие растит в своём лоне новых убийц.
- Последствия не заставят себя ждать, лужи крови будут только множиться. Лучше убираться отсюда, пока мы в ней не захлебнулись.
Эльф поднялся и кивнул Линарии на дверь. Мясник будет в бешенстве и возвращаться в его лавку было не лучшей затеей. Лучшим выходом было покинуть город и дать ему перекроить свою карту вновь. Охотник хотел спасти друга, а не успокаивать кровотечение безумного города - легче было остановить дождь.
- Что ты думаешь по поводу всего этого? Зла, убийц, чернокнижников, некромантов?

Они имели роскошь уйти. Неглубоко в жидкой грязи утопли их ноги. Казалось бы, но эльф чуял, как стынет холодная земля в близящейся стуже. И не одной зимы то рук дело - город стыл зловещим воем мертвецов. Их тени полонили переулки, расплываясь на стенах неясными очертаниями грязной жижи. Всё вокруг было грязным и жаждало бури, что смоет иль сотрёт с лица целиком этот мерзкий нарост. Смотреть на серую гниль не хотелось. Ивеллиос бросил взгляд на небо вслед за Линарией, покуда шли они прочь от места казни. Немного было видно средь узких улиц и развешенных на веревках влажных вещей, похожих на разбухших от яда висельников. Хмарь, вечно окутывающая Брут, готовая разразиться ливнем и грозой, но сдерживающая свою ярость по неведомой причине. Так сделал и Таллион, сбавляя шаг, дабы не отрываться от Линарии в комнате, чьи стены обрастать ножами стали.
- И может это был всего один... - подвёл неутешительный итог рассужденьям ученицы охотник. Следы были очевидны и впору даже бессмертному было ужаснуться той смелости, коей набрался один умалишённый, воздевший нож над целой бандой. Преступники, убийцы - их эльф вовсе не жалел, но чувствовал неприятный холодок от вкуса чьей-то безрассудной страсти.
- Мне нужно сберечь тебя и Альберта, Лина. Воздух становится густым от угроз и жажды убивать... - охотник бросил взгляд на переулок за спиной, полный нищих и калек, - Тот, кто это сотворил, начал войну. Разделённый город похож на бунтующий против самого себя организм. Он отторгает одни свои части, заменяя другими, но перестановка касается каждого. Болезнь одной улицы охватит и соседние.
Лишь им, лишённым всякого смысла, было всё равно. Они валялись тут и там, засыпая под горами крыс и вшей, будто наедаясь этой болью. По скрюченным рукам и пальцам бежала дрожь, когда они тянули руки в поисках подаяния. Пытались зацепиться кончиками почерневших ногтей за ткань штанов и куртки. А после опускали мутный взор на грязь, с которой уже давным-давно объединились. Чума разума, истинное воплощение Брута.
- Я не знаю, с чем он может быть связан. Убийца показал Мяснику, что его ждёт, пролив родную кровь. Маньяк один, а главарей еще трое. Ярость же разъединяет, Мясник совершит ошибку и сам подставит шею под удар ножа...
Ивеллиос вздохнул. Впервые при ученице столь откровенно устало. Вновь ему хотелось сесть, оказаться частью этих бессмысленных бедняков, слиться с темнотой. И знал, что не в силах затуманить свой взор настолько, как это могут они. Как изо всех сил смертные цепляются за жизнь, он хватался за небытие рассудка. Чтобы не быть собой, негниющим портретом жестокого мира.
- Священник... Служитель духа и убийца. Сочетание двух крайних точек. Я сам жил в монашеских кельях, пытаясь обуздать внутренние страхи, захлёстывающие и разум, и чувства волной. Пытался найти один из выходов для себя, оправдание, почему нет больше боли. Но лишь двое не льют слёз по усопшим: монстр и святой.
Они приближались к знакомым улицам, с которых начинался их путь. Пред их глазами город уже начал изменяться. И пусть уже полуднем не пахло давно, но народу на улицах было не в пример мало народу. Ставни закрывались, скрипели замки - некий герольд огласил на улицы: "Грядёт война!". И все скрылись, лишь не оказаться на улице, на которой есть место лишь по стороны разных баррикад.
- Альберт имеет свойство влезать в неприятности. Я познакомился с ним, когда его хотели продать в рабство и отправить кораблём в Сувурри. Он может зарабатывать на своём таланте, но и прекрасно наживает им проблемы, разыскивая натурщиц в монастырях, - уже успокоившийся наставник даже улыбнулся, - Ему не место здесь, как и тебе.
На улицу вышли люди. Спереди и сзади, дюжина мужчин, недружелюбно глядящих на парочку охотников, оказавшихся на пустынной улице как мушка между ладонями, готовыми хлопнуть. Ивеллиос остановился, глядя на ножи и топоры, цепи и молоты, готовые вкусить крови. Глянул на Линарию ободряюще.
- Зря вы сбежали из лавки Мясника! - крикнул один из ухмыляющихся бандитов, обнажая фальшион из ножен.
Потасовка начиналась. Ивеллиос, положив ладонь на рукоять меча, прошептал Линарии:
- Держись.

Отредактировано Ивеллиос (25.02.2017 16:56)

Его учение украшает шрамами. Ивеллиос учил охотников жизни, покрытой рубцами, твердыней опыта и власти, возводимого страданиями. Бой за боем, как верные рабы, несли сломанные кости, истерзанную плоть к единой куче, что высилась, превращалась в зловещий трон. Удар, а после еще один - лопается кожа, каплями сыплет горячая кровь, но нервы закаляет сталь. Страдание едино с целью, едино с жизнью, слишком сложной и важной, чтобы состоять из счастливых моментов. Гораздо ближе ей клетки и видимость заветного чуда, до которого не коснуться и кончиком пальцев. Как ни желай...
...Но счастье - важнейший, но всего лишь миф. Разбитые надежды - вот предел открытия взора, за которым картина мира обретает четкость и точность граней, гениальную математику правил, причин и следствий.
Был ли он этой математикой, разящий наповал чудовищ с ликами и мордами? Ивеллиос извечно мыслил лишь цены и количества. Счетовод судьбы, равнодушно взирающий на бегущие по бумагам дорожки чёрствых статистик. Война, разорение, голод - всё описывает бесчувственная наука его мысли. И даже сейчас, берясь за меч в попытке защитить одного, он лишь считал тому цену. Дюжина грядущих трупов, еще не знающих о собственной судьбе. И не испытывал сомнений, бросаясь в бой.
Сталь трёх мечей встречается с одним, разделяя единую атаку на несколько. Ивеллиос танцем движется по грязной улице, шутя отбивая выпады бандитов. Умелые убийцы встретили поистине искусного мастера войны, закалённого вечной войной. Мнимо отступая, эльф изматывал врагов короткими выпадами, заставляя их отшатываться и вскрикивать от неглубоких ран. А после бросался в контратаку, разбивая всё менее и менее уверенную защиту головорезов, рассекая клинком и лёгкие доспехи, и одежды, и плоть. В отличие от Линарии мастер умел убивать и не внимал милосердию, жаждущему перехватить смертельно разящую кисть.
Четверо пали, а остальные, хромая и поддерживая руки-плети, с ужасом пятились от охотника. Их дубины и фальшионы били точно, но секли лишь воздух, стремительно наполняющийся влагой моросящего дождя и крови. Как вихрь бессмертный ускользал от них, войдя в чувство ритма, в эту дикую пляску смерти, что схватила его и кружила тем самым ураганом.  Но кто-то швырнул топор, а эльф отбил его мечом, отвлёкшись за секунду. В обнаженную шею вонзилось что-то маленькое, причинив лишь невесомую боль. Дёрнувшись, Ивеллиос вырвал из шеи лёгкий духовой дротик, пахнущий ядом. Оглянувшись, эльф заметил Линарию, но лишь краем заваливающегося взора. Само пространство начало предавать охотника, заставив того пасть на колени, опираясь на меч.
- Л-лина - прошептал он заплетающимся языком, глядя ученицу, тоже раненную ядовитыми дротиками. А после темнота его поглотила, оставив напоследок лишь эхо голоса Мясника:
- Тащите в лавку...

***

Из темноты он вынырнул резко, как и всегда. Это была не смерть, а лишь дурной сон мощных наркотиков, которыми сам эльф убивал себя порой, лишь бы ненадолго вырвать себя из оков текучего времени. Как сон сознания, в коем все мысли покоятся в саркофаге, а ты лишь тень среди теней, ленно движущаяся тёплая тьма. Но это лишь иллюзия иного бытия, в котором есть место для забвения.
- Лина? - прошептал он, силясь услышать хоть себя, сквозь гул крови в ушах. Шевельнув ногами, он понял, что висит над землёй. Руки были беспомощной связанны верёвкой, которая цеплялась к крюку для разделывания туши. В нос тут же ударил резкий запах крови - мясницкая лавка во всей своей красе.
- Это наркотик, сконцентрируйся, - пытаясь пробудить ученицу, которая чувствовалась поблизости, сказал охотник, создавая в сжатых пальцах мыслеформ лезвия. Когда верёвки были срезаны, Ивеллиос оглянулся в поисках двери. А после подошёл к ученице, так же, как и он, висящей на мясницком крюке.
- Потерпи... - освободив ученицу, подошёл к двери, вслушиваясь в то, что происходило снаружи. И не услышал того рокота и шума, не услышал перешёптывания банды, похожего на хрюканье свиней. Ничего, кроме стонов агонии. Дверь была приоткрыта. Выглянув наружу, Ивеллиос вздрогнул.
Не только охотники висели на крюках. Вся банда Мясника ныне висела так же, но нанизанная через грудь, как настоящие свиньи...